Они разговаривают о разном, о параллельном. Каждый зачем-то хочет спасти другого, знаете, ну, чтобы уберечь от чего-то, и для любого оно — противоположное. А это всё, о, неизменно всё, лишь дополнительный бонус ко всему происходящему дерьму. Ебаный ещё один уровень, который, увы, никогда не дно самого дна. Невозможно представить максимальные размеры всей Вселенной, ибо же если она ограничена какими-либо границами, то что тогда существует за её пределами? И вот в голове никак не укладывается, что совсем ничего. Быть может, бескрайняя материя, не имеющая границ, куда можно идти так долго, сколько существует весь этот ёбаный мир. И потом ещё немного. Вот ровно столько же можно и падать, и всё будет неизменно вверх, ну, как плоды по-настоящему прекрасные. Самое невероятное в ужасном, о чём, разумеется, умолчат СМИ, потому что никогда не узнают. Только если без всяких внезапных смертей, сколько бы, одному Хую известно, Уолт про них не шутил. О, ну, нет. Не с ним, разумеется. Как говорится, смерть — это то, что бывает с другими. Всегда так кажется, по себе ли не знаете? С другими, нет, не с ним. Все эти тетрадки, чьи страницы пропитаны кровью вместо чернил, потому что заполнены они именами умерших — это неправда. Оно не существует. Их зачем-то выдумал воспалённым рассудком, агонизирующем на полу, загнувшись вместе с Уолтом; весь этот ёбаный бред. Но ему верить нельзя. Даже себе.

И, что самое печальное, Дику, кажется, теперь тоже. И Уолт, ведь, даже не станет спорить об убеждениях, выворачивая и давно определяя для себя в корне противоположное. Если была ширка, то было неизменно легче. Она гоняла по синюшным венам свой яд, растекаясь под кожей жидкой эйфорией, сплеталась уроборосом самоотсасывания, а ещё предавала день изо дня, иногда снисходя до ценных даров, и заставляя творить невероятное. Кричать куда-то, ебашить в забвении, параллельно от себя, словно бы и в пустоту даже, а таки звучало да отражалось. Уолт не знал об этом, ему похуй — ему лишь бы слить это всё куда-то, чтобы не думать; чтобы в вену, а не в мозг. Хоть в Богом забытый чат, который давно никто не читает. Кто-нибудь, скажите врачу не трогать. Пусть просто ждёт. Организмы, ведь, всегда обязательно прекратятся. Кажется, что такое с другими случается, и что взгляд этот, теперь до промозглой дрожи прошивающий, но совсем не с ним, как струями дождя хлестал и бил наотмашь прямо по лицу, заливаясь за шиворот. Засунутые в рукава руки замерзли настолько, что онемели. Уолт, будто совсем чужой этому миру, продолжал называть себя тем же именем и считать тем же человеком лишь из какого-то эфемерного практического удобства. Настолько отчуждённый и будто бы совсем не свой, что начинает казаться, что и вместо слов он будет лишь тяжело-тяжело дышать и хрипеть, пытаясь пошевелить давно сгнившим, испещрённым язвами, ввалившимся языком. Жутко, когда трезвый, потому что снова не можешь не замечать и не видеть. Всё, сука, видишь и понимаешь, и глаза — главные предатели. И хочется только одного — вколоть в глазные яблоки эту жидкую смерть, чтобы заволокла зрачок мутной белёсой плёнкой.

— О какой первой неделе ты, блять, говоришь? Месяц? — Уолт смеётся до того мерзко, липко, вязко, что по спине вновь и вновь ползут табуны мурашек. Улыбается так, что сухие губы разлепляются с неслышным хрустом, а трещины на них расползаются, начиная кровоточить. Он не замечает, что руки больше не висят безвольно вдоль туловища — стискивают чужие плечи, впиваясь добела напряжёнными пальцами до взбухших синих вен на запястьях, сжимая эту неплотную ткань на Уолкере. — Дай мне три дня, и мой организм закончится как все остальные. Не трогай и просто жди, — ЛаВея трясёт, и Дика трясёт вместе с ним тоже, потому что треморящими ладонями он встряхивает мужчину пару раз, делая длительные паузы между каждым словом. — Ты думаешь, что не бывает ширева вкуснее творчества. И будешь как всегда, сука, прав, — а голос пугающе-бесцетный. Никакой. Монотонный, словно метрономом да кувалдой по голове, и только последняя фраза звучит как-то надрывно, будто Уолт все силы на неё берёг, чтобы выплеснуть очередным блёклым всполохом красок на холст Дика. Он не заслужил этого дерьма, и поэтому Уолт так сильно его просит не трогать здесь ничего. — Она, сука, сосёт сама у себя, потому что для неё нет ничего более охуенного, понимаешь?

И перегорает словно лампочка, не дрогнув и единым импульсом тёплого свечения. Такие лампочки всегда выкидывают, а Дик хранил зачем-то, а стекляшка всё трясла да нервировала, иногда подсвечивая пространство вокруг себя тусклым огоньком. Ни задержавшейся в ресницах влаги, ни блестящих от слёз глаз, дрожащих губ. Каждый раз, когда тело дёргало судорогой боли, они добела сжимались в тонкую линию, а меж бровей появлялась мимическая впадинка. У Уолкера шея тряпичная, сшита из ниток, болтается на теле, пока трясут. И губы тряпичные, что порвёшь, коли закусишь. А прикосновения мягкие, и сам Дик весь мягкий, словно его тряпичные руки набиты пушистой ватой. И голова тоже тряпичная, а туда поток слов, мыслей и действий — как иглами в игольницу. Такое не разбить, но порвать можно. Уолт не хочет рвать. Рвать только волосы хочется, потому что чувствовать это — нет.

Всё это — невыносимо. Чувствовать это до боли, когда тело обдаёт жаром от одной только мысли. Как шоковая терапия, но только хуже. Уолт перестаёт трясти Дика, а взгляд съезжает куда-то к тонкой линии его чётко очерченных губ. В глаза, особенно если трезв, смотреть как до дрожи больно, потому что понимаешь, сука, всё. И на его сухие губы больно смотреть, и вообще видеть — дневной свет бьёт по глазам, и ЛаВей прячет лицо где-то в плече Дика. Пальцы, наконец, разжимаются, и узкие ладони скользят за спину, сжимая тканевую труху меж фаланг. Вдохи получаются судорожными, а от Уолкера снова пахнет алкоголем, за что Уолт ненавидит мужчину сильнее. Здесь так пусто, что нет атмосферы. Сухим слезам некуда вытекать, ткань не будет их впитывать, а рыдать тут некому. Зачем крепко обнимает — не знает. Просто сквозь запах коньяка, аниса и водки пробивается какой-то неуловимый и хорошо знакомый, смешанный с терпким табаком.

— Это безнадёжное чувство подавленности. Как будто кто-то разом вытянул силы даже прикрыть веки, чтобы не спать с открытыми. Дай мне не позволить этому произойти, Дик, — просьба о помощи? Пожалуй. Весьма своеобразная. Только, пожалуйста, пусть продолжит вкалывать ему этот препарат, когда руки станут до того непослушными, что он не сможет попасть в вену самостоятельно.

Первым делом вороны склёвывают глаза, долбятся в мягкие ткани трупа, пока клюв не начнёт стучать о кость. Опиаты взрывают тысячи ярких да цветных всполохов, сжирая ещё целые нейроны головного мозга. Если сгниют руки, Уолту придётся ждать из Ада писем от Дика и колоть в пах. Когда-то тогда, быть может, всем станет очень плохо, но пока ЛаВею невыносимо похуй. Будет, о, не сомневайтесь: несомненно будет, когда всё вернётся в норму, когда они прилепят на эту космическую рану свой опиумный пластырь и продолжат ловить руками клещи звёзд собственного безумства, творя невыносимое. Находящаяся в постоянном движении Вселенная теперь застыла в ожидании, положив на лапу своё огромное ухо: вслушивается; затаила дыхание и ждёт. И Уолт с Диком тоже молчат -- вакуумная душевная пустота объяла со всех сторон.
А ЛаВею что? Что нужно чувствовать, чтобы в критический момент решиться сделать выбор: сгореть заживо, оказавшись заложником равнодушного жара огня, или выпрыгнуть из окна? О, какое же чёртово отчаяние, скорбное понимание, но никогда не принятие неизбежного. Прыжок -- смерть почти внезапная, а ты лети вниз, лети, разгоняясь с каждой секундой всё сильнее, с силой ударяйся о землю. Или прыгай в огонь. Всё одно. И Уолту тоже. Сделать сейчас выбор в любую из сторон, а всё равно умереть. Долго ли, мучительно ли, а исход один. Но смерть бывает с другими, разве вы не помните?

Здравомыслия никогда не было -- гость незваный, но пытать и мучить тех, кому досталось это счастье, он большой любитель. О, сколь жаль Дика, как же печально понимание, что оное же губит -- хочет уничтожить что-то прекрасное в этом мире. И, увы, уничтожает: трезвость забирается в ушную раковину и разбивает тишину, заламывает руки и дробит кости на мелкие кусочки, вытесняя остатки рационализма болью ментальной и болью физической. И выхода отсюда, что самое смешное, просто нет. По героиновой дорожке вниз, к уже заждавшейся их двери. Медленнее, ради Вселенной, медленнее. Пальцы сжимают ткань чужой рубашки, пропитанную знакомым запахом сигарет, и оба всё молчат; после -- молчат. Здесь молчание не на минуты тянется, а по песчинке в океан вечности, и сколь же сильно тишина полна безнадёжной да заранее обречённой ненависти.

--  Оглянись, Дик, сейчас он цветнее? -- не нужно смотреть и озираться по сторонам на то стекло да монотонные стены, что сужались и уже давили на грудную клетку, не позволяя дышать. Уолт качает головой, широко распахивая глаза и всматриваясь в темноту пустым взглядом. Таким всегда смотрят, если не надеются что-то рассмотреть. Уткнуться лицом куда-то в плечо и увидеть ничего -- это почти как до глубинной сути существующего мира добраться. И даже если подбородок по-родному давит на плечо Дика, а всё равно куда-то в точку меж осязаемого пространства и за пределами человеческого тепла. -- Это невыносимая чёткость бытия, даже когда вне всего мира и в пустоту. Она нравится тебе больше? Тогда мне совершенно точно нахуй на моё здоровье. Я хочу почувствовать себя счастливым.

Ему правда жаль. За это -- да. ЛаВей посмотрит в глаза Дика, где у тёмных радужек свернулась скорбная печаль, но ничего не скажет. Космос умеет разговаривать без слов и скачет диссонансом по клавишам по игле в каждой. И, о, сколь иронично, что у Уолкера, кажется, всё совсем наоборот. Не жаль. И ключи с телефонами здесь -- меньшая из потерь. Ублюдок, который не ненавидел бы, если бы не любил. И как будто не было ничего до этого. Как будто вся жизнь, всё, что существовало до того дня, сгорело в разрушающем сознание огне.

-- "Ебись с теми, кто хуже тебя" -- так кто-то из прошлого говорил. Из детства, кажется. Тебе тоже так говорили? -- Уолт снова отстраняется, не желая заглядывать в глаза и видеть в них ту же боль, ненависть и отчаяние. Так как же, блядь, выбраться? -- Может, поэтому мы оба несчастливы?

Будь Уолт трезвее рассудком хоть на толику, и происходящее пробрало бы его до глубины того самого, что принято называть душой. Добило в том месте, где оно могло находиться, сломало, заставило бы страдать, согнув измождённое тело ещё в пару раз. Не мёртвый, ведь, коли так громко дышит: увы, мочь чувствовать столько -- порок всего человечества, а изувеченные здравомыслием не всегда страдают от физической боли. И тогда стоило бы лишь снова услышать голос Дика -- убитый и будто совсем незнакомый, потому что такой, -- чтобы от сожаления начать рвать на себе плоть. Бы. О, не ради зрелища, красоты, эстетики... Боль некрасива. Прикрой ладонью половину своего лица -- вдруг все увидят, что ты тоже уродлив? Что тогда? Глаза полны той неизъяснимой скорбной грусти, а лицо искажено в невидимой гримасе адской боли. Это не Уолт чувствует, нет. Это, блядь, Дик, терзаемый руками ЛаВея. Это он с ним сделал. Он и героин -- новый убийственный дуэт. И тогда, чёрт возьми, как же Уолкеру нужно было когда-то нагрешить, чтобы встретить этого Сатаньего выблядка?

"Нахуй любовь, если она вся такая", -- звучно тянет куда-то в пустоту, не ища Дика взглядом. Смешно. Он о любви спрашивает? Нет, это не любовь. Это насилие, уёбство, ущербная ложь, но только не первое. И у Уолта с Диком тоже не это блядское, проклятое и гнилое. И с музыкой, пусть даже ныне, увы, в ней лишь потрясающее отражение жалкого образа их творца. Эта часть космоса никогда не атрофируется, но если мозг пострадает слишком сильно, останется жить своей жизнью. Вот и сейчас. Ну, с ней непременно что-то творилось. Что-то красивое в кредит, под огромные проценты да за плату, какую по гроб жизни не отдашь, даже если давно перебрался спать в этот деревянный ящик.

А после -- очередные вереницы приходов и пугающей трезвости, надежды на дзен и пустые галлюцинации, утягивающие в круговорот-мясорубку вместе с телом, сплошь покрытым холодными кристаллами пота. Там руки и ноги превращались в кровавое месиво, которое всегда нужно аккуратно пережёвывать -- вдруг попадёт не до конца раздробленная кость или зуб какой; отвратительно. Попытки стереть из головы образ Дика Уолкера, мелькающего перед глазами, оказывались тщетными. Но, если быть совсем уж честным, иногда Уолт начинал верить, что мужчина поступает правильно. Хотя, знаете, лучше бы не строил из себя святого и снял этот нимб с головы -- по глазам бьёт и болью в сердце отзывается, потому что такого дерьма Дик не заслуживает. Не заслуживает терпеть выходки ЛаВея, заливаться абсентом лишь для того, чтобы тоже перестать видеть -- снова и снова, оставляя на чёртовом столе шприцы и пакетики с ядом, которых всегда мало, чтобы заполнить всеобъемлющую пустоту. Бог ушёл да свет выключил, а перед глазами всё пляшут яркие всполохи мерцающих в прошлом вспышек, что кормятся шприцами. Видишь? Ты нихуя теперь не видишь, но когда сухие обветренные губы Божьего благословения вдруг касаются твоего лба, ты всегда прозреваешь на время.

Уолт той или иной ценой фокусирует взгляд и всё никак не может попасть в нужное место чуть ниже сгиба руки. И тогда Дик -- рядом вдруг Дик -- опускается на колени куда-то очень близко, тянет руку к полупрозрачному запястью ЛаВея и грузно выдыхает, свистя воздухом сквозь зубы. Пряди его волос щекочут лицо, прокуренными губами Уолкер прижимается к виску, проезжается по лбу, щекам, куда-то ниже -- когда как, но никогда не бывает намеренно. Может, это неправда. Может, это и есть тот самый поцелуй, да только Богу теперь похуй, что не действует. ЛаВей ловит равнодушным взглядом эти блестящие капли пота на лбу Дика. А в глотке так сухо, что ЛаВей в такие моменты никогда ничего не говорит, ведь кровь -- только жидкость, скользящая по хрупким венкам к неживому сердцу. Вдруг пробьёшь поразительно тонкую оболочку чем-нибудь острым, и рубиновые капли заструятся по запястьям, шлёпаясь о пол... Мужчина крови боялся, кажется, до мерзости, а Уолт не мог этого не знать, о, не мог, когда космос бок о бок друг с другом столько лет. От взгляда не ускользает ничего, одновременно совсем не попадая в поле зрения: снова вздохи, прикосновения похолодевших подушечек пальцев и выступающие паутины вен на коже; пересохшие губы, которые Дик то и дело нервно облизывает, крепко сжимая запястья Уолта. А он только ждёт, затаив дыхание, -- надеется, что подействует, и остаётся лежать на грязном полу. Но здесь по-прежнему ничего не происходит. Время заморозилось, организмы прекратились, пространство -- желе, а они -- разваренные макароны из супового набора, которые забавно в нём болтаются.

И ничего кроме. Пустышка. От шприца с воздухом прямо в вену пользы было бы больше. Это если, ну, закончить побыстрее бы захотелось. Предательство самой лживой из шлюх, которая любит всех подряд да спешит подарить себя как можно большему количеству душ -- несётся чумой и вирусом, оставляя каждого сгнивать после себя. Единственная в своём роде. И, пожалуй, что бы она не натворила -- всегда будет оставаться той, которую ждали. Может, не каждый, но и ЛаВей не был этими пресловутыми "всеми". С ней никогда не бывает по-настоящему надолго хорошо, а без неё не станет плохо, ибо же "плохо" -- наименьшая мера и степень. Буря начинается с затишья, а пиздец может ворваться в тишину всего лишь громким и безобидным на первый взгляд звонком телефона.

-- Дик, -- звучит где-то над ухом. Рука покоится на плече, а неустойчивое тело, кажется, нашло чуть более устойчивую точку опоры. -- Я хотел предложить купить нам свинью, чтобы пиздить её ногами, -- ЛаВей хрипло смеётся, складывая на Уолкера вторую руку и буквально повисая на нём. Потом траектория движений ладоней вдруг сменяет одну другой, и та скользит к карманам на штанах. В который раз, честно: лучше бы на мужчине их не было. Проезжается губами по виску, пристраивает голову на плече, чтобы кружилась меньше, и давит на него подбородком: -- А сейчас вспомнил, что я с ней трахался.

Это своего рода экономия, проявление гуманности сквозь стремление избежать чрезмерного расточительства. Так выглядит гнойная сперма практичности; если не польза, то попытка осуществить таковую в отношение чего-либо. Не смей мучить животное, возиться с этими тушками -- вспомни, о, а женат ли ты? Морализм не всегда отвечает потребностям гуманизма, а вы не думайте, блять, винить, это же личное. А вот Уолт никогда не против -- с таким дерьмом у Бога под сердцем действительно тяжело, о, Бог отвернулся и не хочет смотреть в сгнивающую душу стеклянных глаз. У него в руках телефон: он на конце провода, которым бы шею обмотать потуже, а то петелька совсем разболталась. Этот гуманизм засунуть бы в пизду, но да в большей тот уже никогда не окажется. Нахуй такой вред во благо -- ради этого ничтожного блага нечеловечески трещит и взрывается космос, и вой сирен глушить не нужно -- о таком не предупреждают, а они так и не закричат. Но лучше бы, в самом деле, купить и пиздить тушу свиньи. И не было бы проблем с опиумом -- ха-ха -- героин неизменно продолжал бы вставлять. И всё, и им не нужно постигать невообразимые измерения, а Вселенной -- самоуничтожаться ради расширения.

-- Соси, мой, хуй, -- только и успел проговорить ЛаВей это растянутое, зажёванное и неизвестно кому адресованное прямо в трубку да вслед уходящему в другую комнату Дику. Форма и содержание. Содержание и форма. Там было что-то про опиум, шлюх и переспать. И про отсосать тоже, кстати, вот буквально из уст Уолта. Ладонь соскальзывает с плеча, координация теряется вслед за Уолкером и -- бам -- всё. Лампочка перегорела, лопнула. Осколки разлетелись вокруг, ожидая, пока новые ноги или руки без перчаток словят ещё пару кровавых ран. Взрывы слышны раньше, чем ударная волна выбивает всё стёкла да сбивает с ног. У этого космоса свои правила: тишина, торги, отрицание, гнев... о, и похуй, что не в том порядке. Весь мир сузился до одной конкретной точки, и нет, не до голоса в трубке -- до неизъяснимого желания пройти и мимо этого дерьма тоже. Если Дик не предложит это Уолту, то он сам пригласит его наколоться. Куда угодно: плевать, руки-то все в точках да синяках, кто бы не поверил. Этот кайф, под которым быть всё труднее, не кайф вовсе. Так, фикция, опасная шутка в очередной раз перехитрившего себя разума. Тяжёлая ладонь Отца, Сына и Святого Духа касается лица в одной лишь капле заветного лекарства, смешно стучит по щеке, щекочет нос. Но веки не прикрывает. Сквозь чёрные-чёрные зрачки вместе с дневным светом просачивается эта ядовитая реальность, растворяя поток разлагающихся мыслей в своей кислой среде. И не оставляет за собой ничего, стирая в муку даже кости с обуглившимися на ней кусками кожи.

За дверью что-то бьётся. Дик, ты слышал? Удар. Кажется, какая-то тумба или что-то около того. Быть может, твоя гитара? Ты за ней шёл? Костяшки пальцев сбиваются о стену, но что ей до пары кровавых пятен где-то посередине -- она ничего не почувствует, а что всегда слышит, так и словом не обмолвится. А стены скользкие, будто обжигающим льдом покрытые, перед глазами только мелькают да привкусом металла на кончике языка оказываются. Гудки прошли, и привет уже не передать -- там голос знакомый и блядский прерывается другим, а где-то на душераздирающий крик сходит. Загляни, ну, посмотри: там твой собственный.

-- Один раз. Ещё один ёбаный раз, за который всё равно придётся платить, -- Дик в ванной комнате, опершись о раковину, болтается как болванчик на проволоке, пока самого за плечи трясут. Кровь его ли собственная размазана по рукам, не то ли чьей-то чужой оказаться могла, а всё одно -- судьба-дура бьёт по самым больным местам, заставляя ноги предательски подгибаться, и да кто же на опиум спишет. Уолту плевать на всё, что там Дик со шлюхой сделать грозился, плевать на саму шлюху и, о, на себя тоже плевать, потому что нужно одно: только бы болеть перестало, ибо до скрежета зубов и зуда между лопатками хочется вырезать эту опухоль. Вместо неё снова бы гниющую пустоту без всего вот этого. И... вот оно. Вот прямо сейчас, да, смотрите внимательнее: -- Спаси меня не от смерти, а от жизни, Дик.

Нужнее воздуха вновь увидеть хаотичные всполохи трёх цветов на размытом фоне реальности, расщепляющих каждую картинку на сотню битых осколков, мозаика из которых похожа на цветастый калейдоскоп. Говорят, за кислородным голоданием наступает головокружительная - в прямом смысле этого слова - эйфория. Кто-то уже поспешил закрыть рот и зажать нос пальцами, но это как дерьма птичьего поесть, когда жизнь буквально сама в глотку заталкивает. Ну, вы-то знаете.
Это такое клише. Внезапно замаячившая на горизонте бывшая, не дождавшись и знакомого "пошла нахуй", успевает вогнать в дерьмо, в котором, когда-то нырнув лицом в пизду, погряз до пяток, что только последние и торчат. Эта мохнатка шлюхи между ног умеет кусаться, так и норовит оттяпать член каждому, у кого украла деньги, а потом и душу. Одного даром не учла, а вы, коли не догадались, подумайте об этом вместе со шлюхой. У ЛаВея Дик - Божий дом с мраморным памятником им обоим подле храма. И хуй имелся. Даже два. Две взаимоисключающие в вечность составляющие, запутанный механизм работы хуя и Хуя, функционирующих исключительно в дуэте, и потерять любой из которых - катастрофа и крах Вселенной. Щелчок. Пизда.

Дик - лицо справедливости всей блядской Америки и Канады вместе взятых. Всё самое хорошее в этом прогнившем мире, где души для посещений сегодня закрыты, а гении - лишь искажённые тени забавных самих себя. Он говорит, что понимает, и приподнимает то запястье ЛаВея, где точек визуально меньше, собираясь проткнуть иглой полупрозрачную кожу. Быть может, (где-то очень глубоко) Уолт не хотел, чтобы Дик, вслед за мусором, коим-то образом миновавшим естественный отбор, исчезал, вот только губы шептали об обратном. No fucking reason. Отказать, снова солгать и... столкнуть в пропасть со сковавшим лицо и сердце равнодушием. Чтобы потом оно, шутя, оборвалось совсем. Думал, что влюблена? Ну что за хуйня. Это Дик так его защищал? Та ложь некрасивая. Она - искажённая донельзя правда, что из себя выводит да всего человеческого лишает, если пытается сберечь от привлекательно-мерзкого, записавшего ЛаВея в приятели, но так и не оказав самую главную свою услугу. Что Уолкер, блядь, понимает?

- Наркоманы слывут превосходными лжецами, но тебе и ширка, чтобы лгать, не нужна, - Уолт качает головой, и от напряжения в мышцах тянет всё тело, уводя от равновесия в сторону. Пальцы добела в костяшках впиваются в плечи мужчины, сминая ткань. Дик спасает. Намеренно, совершенно не учитывая желания и потребности ЛаВея, но спасает. Даже теперь, когда они оба так близко, что глаз не спрятать, а утопающим, блядь, не помочь. - Но, понимаешь, под медикаментами мир обаятелен и фригиден, а я вместе с ним, - они, кажется, так близко, что Уолкеру, чтобы на ногах устоять, нужно подняться на носки, когда ЛаВей хватает его за грудки, едва не выплёвывая каждое слово ему в лицо. Это крайне неустойчивое положение, хрупкое равновесие, и, о, стоит лишь отклониться в сторону, отставить локоть или ослабить хватку, как всё карточным домиком одно за другим порушится. - Похуистов не существует, - мгновение. Так разбивается посуда, так пулю в мягкие ткани поглубже вгоняют. Так бьётся стекло. Выходи из тела и не возвращайся. Похуистов и правда не существует. Дику, вот, совсем не похуй на кровь и иглы, которых боится чертовски. А Уолту не похуй на героин. С ним время летит незаметно. Пока сам летишь куда-то назад, в ушах гремит звон осколков, и за секунду проносится и жизнь. Даже быстрее. В глазах падающего, о, и того, кто уже давно на полу валяется.

И чёртово "видишь ли, дело в том, что я не нуждаюсь в спасении!" вслед - очередная ложь. За спиной Дика по кривой диагонали треснутое зеркало. Ещё не развалившееся на осколки, не стёртое в мелкое крошево, и руки - руки, что внезапно охватило тремором, а всё тело - дрожью, - по бокам выставлены. Хочется смотреть куда угодно, но да лишь бы не вниз и не прямо перед собой. А когда скользит мимо, буквально насильно заставляет заглянуть в глаза Уолкера, если это - страшнее, чем в свои собственные. О, смотри, да, смотри, ну же. Тусклый взгляд застыл на искажённом отражении в деформированной зеркальной поверхности. Это - он. И больше-чем-лучший-друг, вероятно, истекающий кровью где-то ниже - тоже. Зеркало разобьётся, если снова ударить по нему, но Уолт не станет, даже если смотреть в него тошно - проще самому хлеще Дика приложиться, раз стекло оказалось прочнее космоса. Он прозрачен и невидим, как конец зеркального коридора, но вы, блядь, чувствуете это? Совсем ничего. Почти предательская пустота.

ЛаВей, наверное, слишком ублюдок, если вытрясет сейчас из ящика все таблетки... Уолт ублюдок, да. Но у них здесь есть блядское обезболивающее, которое, сука, не спасёт. Ни тогда, ни сейчас. Найти бы такое, что позволило бы смотреть на Дика без боли, но оно растворилось в стеклянных глазах и дрожащих бескровных губах отчего-то всё ещё живого человека. Мёртвого внутри, бесспорно, но предательски живого снаружи. Посмотреть вниз - страшно, уйти - хуже, а остаться - невыносимо. Но ЛаВей остаётся. Отомри. Теперь можете выдохнуть, коли живы остались. А, так вас, вероятно, не предупредили... Простите.