Не вмешиваться в чужие жизненные выборы. Позволять людям принимать решения, обращаться к счастью или страданиям, искать собственные источники для вдохновения, радости и самобичевания. Если его, Дика Уолкера, не просят, если и без него хорошо, то он никогда не станет вмешиваться. Как бы не хотелось. В конце-то концов, чужие решения изначально не должны были нравиться ему, не являлись его, а значит, никакого права вмешиваться и навязывать он не имел. Священное право каждого человека: иметь собственную жизнь. Как угодно, когда и во что угодно. Невмешательство, ответственность, последствия. Не самые знакомые мужчине слова, если подумать, но при том невозможные в нарушение чужих. Не трогай ты и не будут трогать тебя. Особенно странно бы навязываться ближайшей к Солнце планете. Вернее, самой крупной, значимой во всей Солнечной Системе. Так ведь было принято, у них иначе и не складывалось, потому что уважение и признание бесконечно; Дик не желал себе позволять нарушать этого. Слишком ценил.

Но в какой-то момент всё же сделал то, чего не желал. Не вмешался, но высказался. Потому что у любой толерантности, терпения и допущения имелись свои границы. Уолкер точно видел, что они не за горами, и поставил ногу на красную полосу: не стоит идти дальше, ЛаВей. Правда, не стоит.

"Иди нахуй" - Дик и пошёл. Не на тот, который буквально фаллический, но тот, что являлся лишь наиболее понятной метафорой, располагаясь максимально далеко от крупнейшей планеты. У Солнца имелись иные законы, и даже взрыв Фаэтона когда-то не сказался на нём, разве не так? Принять, понять, дать газам поглощать себя и принимать удары метеоритов заместо иных планет. Или нет. Астрономия сбилась, Дик более не уверен. Просто так выходило, что когда на горизонте появлялась женщина, а вместе с ней с любовь-всей-жизни (опиаты), сбивались прежние правила и ценности. Ничего нового, не подумайте, классика жанра. А Уолт, если обращаться в глубинные смысли, более чем классическая особа, отталкивавшаяся и копавшаяся в старом-добром грязном белье да пагубности. Делал это прекрасно и тогда, и теперь. Если ему хорошо и без Дика, если без Дика выходило лучше, если эта змея с её ядом выходили для него лучшим из вариантов, то... как Сид и Нэнси? Эта сука не тянула на Нэнси, но если Уолт видел так и ничего более, то да будет как решил. Собрать основные вещи из ставшей общей за все эти годы квартиры и пойти нахуй. В проекты, в музыку, в свой добрый путь. Они ведь оба занимались этим последний год и уже привыкли, пора в прогрессию. Так значит так. Ничего личного. Дик будет поглядывать со стороны и заливаться абсентом, курить траву и весело смеяться. Но Водку (их серо-белая кошечка с пятном на щёчке) забрал. Наверное, вот в этом жесте вся суть - не обида, но уровень непризнания. Что змеи, что её яда, уже начавшего выпускать пускай и очень творческие, но совсем не красивые последствия.
---
Сука она и есть сука. Не вдаваясь в детали, но выбирая между женщиной и любовью-всей-жизни непременно победит второе. Как и выбирая между мужчиной и любовно-всей-жизни. А там разные круги, одинаковый уровень вседозволенности и распущенности; только в одном талант и гений, а во второй просто три дыры. Любое "иди нахуй" - чем более близкому, тем больнее прилетит после - имело свойство возвращаться обратно. Не кончать на лицо, не прилипать говном, не макать мордой в грязь, но просто отрываться в какой-то момент от живой плоти и оставлять на месте себя ничего. Ничего на месте того, что было - последние полгода или целую вечность прежде - это слишком пусто. Слишком ужасно. И лишь самую малость компенсировалось творчеством.

Как Уолтер узнал, что пора снова вмешаться, что пора возвращаться с хуя в болото? Вам не понять. По сути, он просто больше не смог терпеть. Теряться в слишком прагматичных и походивших на истину догадках, следить - через их не закрытые каналы - за тем, что происходило. Терзать тебя, себя же заливать градусом да отвлекать делами. Эта ведь связь, понимаете, она вне психики или простой психологии. Это как два конца одной вселенной, и если одна погибает или решает вдруг сменить полюс, то оно отразится на второй: у них общие границы, общее содержимое, общие вибрации, буквально физическое наполнение, сколь бы странно, пошло или метафорично оно не звучало. Дик просто знал Уолта. Как и знал, что сдерёт с себя кожу, убьёт ту суку, сядет в тюрьму, под поезд ляжет - похуй - лишь бы ЛаВей оказался не Сидом. Потому что в той грязной истории было хоть немного эстетики. Тут её не было совсем. Это просто... больно. И как-то невыносимо.
---
Ключи-то прежние, замки в смысле, спасибо. Явился без кошки, потому что нечего мучить животное. И, если честно, в настроении в крайней степени тревожном, унылом, ничего хорошего не ожидавшем. Потому что когда твои звонки игнорят, общую скрытую группу - тоже, а ответы на Канале от подписчиков остаются без реакции - это совсем дерьмово. Особенно с учётом фоток суки и... ай. Было бы это самой большой из проблем, а. Как Дик тогда бы радовался, каким бы счастливым себя ощутил, как бы весело посмеялся.

Но ему не хотелось весело смеяться.
Едва ли хотелось вообще хоть чего-то.

Стекло, мусор, капсулы, прочее говно - ничего в этом хорошего не было. Почти дымчатый не материальным выражением тонкий запах, некий холод пространства, сквозняки и сюрреалистичность, подобная патоке, нагретой и стекавшей по стене. Чтобы держать себя в руках, Уолкер заморозил все то, что в момент вспылило внутри, и подвесил в режим ожидания; оно непременно выплеснется, всё и сразу, что будет хуже извержения вулкана и ебанет так, что лучше бы просто сдохнуть. Но пока, нет, пока - волны не смирения, но принятия. С кое-как гнущимися ногами, неторопливыми зрачками, похолодевшими пальцами и ощущением, что внутри тебя лишь обосранные стены, и обоссаные тоже. Останавливая себя от того, чтобы вглядываться в то, что стало с - их - местом обитания, Дик почти беззвучно прошелся от комнаты до комнаты. То ли потому, что делал вид, что не зал, где именно можно найти Уолта, то ли потому, что хотел оттянуть этот момент. Всё внутри натянуто, затянуто, до предела, чтобы не рухнуло и не вылилось. Вся выдержка, а предчувствие вовсе не имело смысла, ведь он уже здесь. Да и, в конце-то концов, в голове мужчина уже давно знал, что именно увидит. Ведь так всегда бывало, когда в дело вмешивались женщины и героин. Просто принять это вне своей головы, увидеть, почувствовать на самом потрясающем кучке этого чёртового мира этой чёртовой вселенной - это другое.

Кайф не выглядел красиво. Он не выглядел как счастье. Он не имел ни окраса, ни черт. Такой кайф был отражением, серостью, прозрачностью, ничем, как и то состояние, что дарил: человек уходил в никуда, сливался с целующим в лоб Богом и собственными демонами, растекался на атомы и всё до того же атома сужался. В нём становилось так много смыслов, но при этом все они на деле ограничивались одной лишь точкой. Это некрасиво. Но поэтичность не всегда красивая. Кайфа не искали ради красоты. Дик помнил это. Дик знал об этом. Дик не мог осуждать, но испытывал очень неприятное, почти мерзкое ощущение терпкости на языке и похолодевших пальцев. Ничего нового для подобных историй; американский бич, эпидемия, способ забыться, найти, получить помощь и выплюнуть творчество, чтобы после отдать за этот плевок и жизнь. Уолт был американцем ничуть не меньше, чем Дик, обращаясь к попсовой культуре; улавливаете символику? Вот только Уолкер сейчас неспособен её оценить. Пускай бы её вовсе не было.

Прошёл, присел напротив на корточки. Ну, хотя бы шприц из руки вытащил. Ничего не говоря, просто коснулся запястья (пульс), потом шеи (артерия), похлопал  по щеке (тактильность, заодно дыхание) - спасибо, что живой. Прищурившись немного во внутреннем диалоге, так у щеки руку и задержал, пока не убрал её всё-таки. Просто присел рядом, откинулся головой о стену. Пальцы подхватили использованный шприц и принялись крутить его против часов стрелки между указательным  и средним. Туда-сюда. По малому кругу кармической колесницы. Кусок пластмассы. Туда-сюда. Непроизвольно, в неизменном молчаливом диалоге с общим космосом и самим собой. А глаза очень неторопливо, очень мрачно и без всякого смысла все-таки взялись осматривать помещение, теперь задерживаясь на деталях, коли придётся подождать Уолта. Сколько стекла. Сколько... лучше бы он ту суку сразу убил и Уолт его за это возненавидел, чем как вышло.

Прострация очень ощутима, но исключительно искусственна. Дик нарочно и специально загнал себя в неё, чтобы не выплеснуть ничего лишнего. Забил терпение, закрыл дверь, заткнул щели, чтобы ничего не просачивалось, и оттягивал открытие настолько, насколько это будет возможно. Потому что знал. И прострация его вовсе не от того, что он понятия не имел, с чем столкнулся, а как раз напротив: был в курсе слишком прекрасно, чтобы нагло врать, что: "Я знаю, что делать". Нет, Дик не знал. Он не имел ни малейшего представления, как раз потому, что сталкивался прежде. Всегда - тупик. Всегда - боль. Всегда - безысходность. Всегда - стеклянные глаза. У него ведь уже имелись приятели и друзья, что унеслись в чёрные воды. На совсем. Некоторые из них и даже были общими для него с ЛаВеем. Они, знаете, ещё договаривались, что с ними так не случится, что с ними будет иначе, что они не скатятся, потому что в мире куча (чуть) менее соблазнительных способов, а ещё, а ещё - музыка, и они друг у друга, и непременно наличие мечтаний стать рок-звёздами. Или просто, роком. Но такие же мечты были и у всех тех, кто уже ушёл и кто скоро обещался уйти, потеряв свои цвета и выражения. Никаких фанфар, никакой легендарности, никакого протеста - лишь американский синдром, не давший десяткам только лишь в их окружении раскрыться. И Уолт словно бы решил для себя, что ему стоило лечь рядом с ними. Гроб на полпути. Некрасиво, не величественно, не показательно. И совсем не подумав о том, что у него оставалось. И кто.

Сколько там времени прошло - всё также и сидел, неизменно ожидая и находясь в прострации, буквально на том и сфокусировавшись, чтобы пребывать в ней и далее. Взгляд остановился на одном из разбитых стаканов, шприц продолжал крутиться в руке в непроизвольном анти-стрессе. А так-то у него к этим штукам фобия, знаете ли, и к крови. С детства. Ха-ха. Никакой радости, никакого уныния, никакой жизни в четырёх стенах. Время не ждало, а просто медленно, безумно медленно, невыносимо медленно тянулось, заставляя собравшихся ждать, когда наступит хоть какая степень вменяемости. Чтобы можно было насытить пространство хоть чем-то, выразить хоть что-то. Сдавливавшее грудную клетку, легкие, черепушку, само бытие. Сужающее огромный внутренний мир под прессингом в чёртов мусорный квадрат, каким обычно утрамбовывают отходы, дабы занимали меньше места или вовсе сжигались.

Когда Уолт подал признаки - хоть какие-то - причастности ко внешнему миру, Дик на него не посмотрел. Он лишь то ли в обиде, то ли в раздражении, то ли в отчаянии, то ли в терпении закусив внутреннюю часть нижней губы и щеки, неизменно глядел на стакан. ЛаВею хорошо, разумеется. ЛаВею классно, что хоть в гроб ложи, что в окно выноси, что на сцену - ему всё равно, живым или мёртвым, всё без разницы. Это не мучительная смерть от рака, не агония длинною в десятки часов, не какая-то там нелепая авария. Это простая блядская классика, что, видимо, пока ещё приносила ему кайф. Наверное, Уолкер мог бы позавидовать, и когда-то непременно это сделает. Но сейчас ему не хотелось. Желание одно: сжать черепушку рядом, открыть, высосать всю кровь, запустить заместо неё какую-то целительную божественную жижу, промыть мозги да закрыть черепушку обратно. Вот только так оно не работало. Потому, когда раздался знакомый и неизменно пробирающий своей исключительностью родной голос, такой, ха-ха, не смекающий, мужчина лишь глубоко выдохнул, после очень медленно набрав воздух. Но руки не убирал, сжал чужую (образно, не фигурально, разумеется) крепче. Почти (а может и не почти) до боли. Нет, братан, блядь, я здесь настоящий. Неожиданно, правда?

- Ты.такой.идиот, - выдал в раздражении, буквально процедив, но с угрюмым понимаем о том, что едва ли до ЛаВея оно в полной мере, да хоть сколько-то, дойдёт. - Как это, блядь, романтично, да? - глухо. Не то чтобы с осуждением самого Уолта: Уолкер знал, что за тонкая натура эта его вторая половина космоса, сколько там ранимости и тонкого, пускай и стремившегося выражаться через самое запятнанное и грязное, что имелось на свете. Но, определенно, осуждал ту суку, и себя осуждал, и просто блядь... это от безысходности, вы же понимаете? И от знания, с чем имел дело. С насколько тупиковой блядской эйфорией, лучшей, мать её, на свете. - Чего ты ждал, войдя в это дерьмо... - в пустоту. А чего ждал сам Дик, когда видел, что происходило с его другом, когда всё только началось? Знаете ли, он бы приносил ему сигареты и вкусняшки в тюрьму. И Водку бы продолжал растить в любви. И дождался бы. Ничего бы с собой не сделал только потому и для того, чтобы дождаться. Но Дик Уолкер - это, блядь, Будда, это, блядь, невмешательство и принятие чужих выборов. А выбор лучшего человека на свете, блядь, это конечно шлюха с героином, теперь героин просто. Кто бы знал, да? Какая неожиданность, наврём! Драное принятие. Горело бы.

Мерзко и гнусно, буквально до тошноты. Нет, смотреть на Уолта пока не будет: нутро неизменно в натяжении, рваться и обрушаться рано. На грани.

Что делать? Лёд девять, лёд девять, надеяться и верить. Во что верить? Не в смысле глобальном, даже если смысла нет, а вот тут, сейчас, локально. По сути, Уолт не умер и не словил передоза - это уже лимит. Ха-ха. Ебаный, блядский предел, ебаного, нахуй, гения. Ха-а-а. Просто не сдохнуть, блядь. Просто, сука, не сдохнуть. Вы понимаете? Вы улавливаете? Вы понимаете масштабы, чувствуете опустевший воздух, чувствуете день сурка, сделавший репост по кончику иглы? Ха-ха, блядь, давайте весело посмеёмся. Будем опиум курить, а потом повесимся.

Ступор.
Тупик.
Безысходность.
Обида без единого адресата.
Тупое, примитивное, бездейственное наблюдение. Присутствие. За самой естественной и предсказуемый, но наименее нежеланной на свете картиной. Траги-комедия.

Вот высокая худощавая фигура приходит в движение (не надо было смотреть, чтобы знать и ощутить). Вот всё та же фигура с успехом поднимается; не падает. Вот прохаживается зачем-то куда-то. Вот фигура берёт близлежащий объект, поворачивается, замирает. Близлежащий подхваченный предмет выпущен из рук, выпущен, так скажем, почти прицельно и не на пол, а ближе к космосу,  к небу, белому-таки потолку. Корпус мужчины немного уклонился в сторону, но звук разбившегося буквально над уход (и посыпавшегося в том числе на Уолкера) стекла разбил что-то ещё и в голове, заставив натянутые внутри него струны буквально издавать около-заунывные звуки, вот-вот порвутся.

Он оттолкнулся от не то чтобы чистого пола руками, проигнорировал задетый осколок стекла, поднялся на ноги, выпрямился. Ноги успели затечь за всё это время, потому немного размял их. Взгляд, что прежде сам по себе провожал ЛаВея, более на него смотрел. Огляделся лишь как-то... безучастно-угрюмо на все признаки внутреннего критического разложения космоса, что больше не вмещался и традиционно попёр наружу. Нет, не чёрная дыра: та оставляла ничего и стирала следы, заметала мусор и всё что можно было достать. Это же - пульсация и притягивание метеоритов, когда на тебе есть жизнь. Презрение к ней самой, к её проявлению, к факту её существования. А Дик, неимоверно спокойный и словно бы смиренный, наверняка напоминал сейчас самого_того_самого_Иисуса, когда тот видел грехи человеческие, озвучивал их, но не осуждал и не мешал. Лишь смотрел и готов был предложить помощь. Вот только Jesus Christ is already dead, времени прошло достаточно, а Дик Уолкер... он никогда не был Иисусом.

Прошёлся по помещению, попутно что-то выискивая в кармане. Сам не замечал, как руки время от времени потряхивались, но не по той причине вовсе, почему это происходило с ЛаВеем, хотя, если совсем честно, Дик сейчас вовсе не против обдолбаться, Уолту вполне можно было позавидовать. Ему просто похуй. Его просто не ебало. Он сам себя выебал, а потому ничто более не могло выебать его. Улавливаете логику? Вот только незваный гость в их обители перебил в себе желание обдолбаться. Потому что... просто, блядь, оглянитесь. На этот тлеющий хаос; потом за ЛаВея - на этого блядсокго гения, что создавал в бытии творцом, даже если казалось, что через разрушение. Словно бы Бог Смерти, эдакий шинигами, он не должен был умирать от того, что заливал в уши смертным. Он должен был их использовать, но не быть... some of them want be used//abused, вы же помните эти легендарные строки?

А потом в кармане нашлось то, что искалось. Рука так в нём и осталась. Как и сам Уолкер. Остановился, усмехнулся как-то непонятно и, стянув с лица, как и прежде, что бы то ни было, развернулся на месте. В несколько шагов приблизившись к Ла, блядсковы выродку, Вею, он остановился напротив него, что буквально руку протянуть, а то и ближе. Уставился ему то ли в глаза, то ли куда-то к переносице. Молча. Ничего не говорил. Достал из кармана, вытащив руку, сигарету с зажигалкой. Взгляд прищурил, устроил сигарету у себя во рту. Отвёл глаза буквально на секунду - неизменно спокойно - чтобы не поджечь ничьи волосы и просто чтобы даль возможность понять что-то по ту сторону. После снова уставил их, как и прежде, сделав долгую затяжку и выпустив дым вниз, что вызвало соответствующее действие губ; бело-серый дымом немного задело ЛаВея. Несколько тёмных прядей непослушно ложились на лоб, спадали на лицо, но мужчина не обращал на это никакого внимания. Перед ним же просто ебучее стекло, и от этого стекла в его собственных глазах очень холодный огонь затуплял любую попытку горячего пламени; в этом холоде и тупик, и уничтожение жизни, и всё небезразличие, что могло иметься у бескрайнего космоса и Чёрного Солнца, чья планета вдруг решила выйти за пределы системы, столкнувшись по пути с чем угодно, лишь бы прочь и на части.

- Я не в твоей голове, Уолт, - негромко, вроде как размазано, но при том вовсе не нежно, глухо и чётко. Без осуждения, но с прицельной форменностью то ли очень жестокого в своём смирении Будды, то ли очень навязчивого в своей вере в Бога Иисуса. Констатировал, то ли безличностно, то ли эхом в голове, то ли настолько личностно, что невозможно, выходило в ноль. Ещё одна затяжка, покороче. - В этот раз ты меня не прогонишь.

Зачем, в самом деле. Хуй знает, зачем. Вернее, хуй-то и не знал, понятия не имел, его ведь нахуй послали, а он зачем-то все равно взял и пришёл. Вот просто так, потому что вибрации ебучие, невидимые; потому что сновальные одной цепью, даже если и не связанные одной целью. Одна сторона играла в отбой, а вторая не намеревалась допускать вывода из системы. Нельзя. Это антивирус, нездоровый и неправильно закодированный Касперский, тем не менее исправно доведший разделённое на двое вот до этого самого момента. Ещё не тридцать три, но уже и вроде как не двадцать семь. С их экспериментами и обоюдной склонностью к болоту - это воистину удивительно. И тем не менее. Значит, имелся повод не подохнуть, а тормозные педали всё-таки срабатывали, когда совсем критически. На расстоянии. Простым рывком, толчком, проникновением, что невозможно не почувствовать.

Нет, Дик не даст ему ответа. Никакой из Диков. Дик знал это, и Уолт тоже знал. Потому и спрашивал, собственно. Разве нет? А, впрочем, нахуй. Именно туда Уолкера официально послали, потому теперь он не обязан придерживаться принятого устава, поведения и поведенческих паттернов. Он никому ничего не должен, а ЛаВея ебала как минимум одна вещь. Значит, с ней и вести диалог. Показ крови и вне её.

— Because, — после очередного молчания, после очередной затяжки. После в очередной раз выпустил дым, через нос. Взгляд скосился на плечо, где прежде была рука, только нова ли ее прикосновение оставило явного следа. Только неприятная блеклая россыпь хвоста пролетевшей очень далеко кометы. И, собственно, на этом с ответом все. Потому что - и точка. Потому что.

Ещё одна затяжка, и Уолкер вытащил сигарету из своего рта, в несколько нехитрых движений двумя пальцами устроив ее между губ напротив. Глядел не в глаза, а на это самое действо, на эту самую часть лица. Спокойно, неизменно скрывая за познанным дзеном принятия пламя всех температур, эмоции и то, что лежало комплектом. Не было смысла. Его не поймут, не почувствуют. Не пока отпустит поцелуй бога, а потом перезарядить и повторить. Дику стоило втиснуться где-то между этих двух звеньев.

Ненадолго так пальцы и задержал, пока не убедился, что сигарету не выплюнули, не уронили и сделали затяжку. Воздух и дым в лёгких настоящие. После убрал руку от неё к щеке, устроив, и тоже самое сделал второй рукой, как бы взял удивительное, неповторимое, вытянутое лицо в свои ладони. А после и в глаза заглянул.

— Better pray for Hell. But if it’s dead, Heaven is dead as well. There is no fucking reason to pray then, — выразительно, как умел, наверное, почти только один Дик. Вроде бы как и очень четко, с мимикой, а при том и словно бы замерев вовсе.

А Дик сделал тоже самое: отшатнулся и отступил на несколько шагов. "You can find it [next dose] by your own and fuck yourself. You've consumed too much time already, my helly love, and now angels came directly to you from that closed damn God's bullshit place, you know. No other options, and for sure not an option for me this time. Nobody can hear your desired fucking wish for now, by the way", - только и выдал, прежде чем проводить ЛаВея угрюмым, безрадостным взглядом до места бестолкового сычевания. И это скорее себе, не ему (имелся повод сомневаться, что даже если Уолт догонит смысл слов, услышал, сможет их воспринять должным образом, тем более зацепиться и вразумительно ответить, когда почти разу не обнаружит смысла даже в этом действии): чтобы отвлечься на слова от того неприятного, страшного и обидного, что щемило и скрипело внутри, скрутилось, сжалось и неприятно затянулось. Хоть вой, хоть весело смейся, хоть в окно выходи, хоть ищи заначку не-чужого, чтобы присоединиться к нему, хоть в самом деле вали. Дик, впрочем, был хуем, а потому, конечно же, поступит по своему. Хуево, в смысле, из него что спасатель, что праведник, что кто угодно -нахуй будет. То ли послан, то ли обозначен, то ли в плане предсказуемости. Но, в любом случае, не уйдёт, no fucking way. Практика показывала, что, посмотрите на эту худощавую стеклянную тушку, ничем хорошим его уходы не заканчивались, даже если обоюдно-выплюнутые. Если хуй шлют нахуй, то херня это всё - он же хуй, понимаете? Вот и Дик точно в этом уверился. И вообще жалел только об одном, чтобы прямо до мучений и угрызений... но об убийстве мы поговорим позже. Во всех деталях. С пристрастием и во имя, неизменно, праведного отвлечения.

Пробуравив Уолта взглядом ещё какое-то время, мужчина кисло хмыкнул и вышел из комнаты вовсе. Закурил снова (кажется, сейчас он будет курить буквально не переставая, выступая рекламой всем табачным производителям этой чёртовой планеты, заселённой восемью миллиардами чёртовых людей). В голове уже созрело подобие плана, импровизированного, какого-то негуманного и очень радикального, но... пойти по пизде ради пизды, оказавшись на игле - это, знаете, тоже радикальная. То ли подсознаночка, то ли потребность, там хуй пойми, если честно. Хуй, в свою очередь, тоже принял решение. Тоже на грани себе с адекватностью. Но что поделать, в самом деле? В странное время живём. Найти бы мотивацию не сдохнуть, если уж на то могло.

Оставив Уолта в компании самого себя и знакомого «иди к черту», Дик удалился на кухню. Не то чтобы он прежде не убедился, что там, в общем-то, пусто, но всё-таки. Последующие несколько часов там и провёл за стратегической подготовкой: на телефоне, за столом, то и дела потягиваясь за все новыми сигаретами. Вот только не называйте его глупцом тли наивной душкой; Уолкер, конечно, таким и являлся быть может, но сейчас не о том. Он, наипервейший взгляд, занялся пепси: заказал еду. Несколько ящиков. Хлопья, консервы, сушёные фрукты, сладости и специи; несколько ящиков крепкого алкоголя, потому что запасы ЛаВея хоть и впечатляли, достаточными для задуманного не являлись. Все доставили спустя полтора часа, как и ещё некоторую мелочевка и медицину - для того уже пришлось вызванивать доктора и аптеку. Но вы обращайте внимания. Лежите. Кайфуйте или ловите прострацию, если нарочно сокращаете себе время независимости до «угаситься, как только отпустило». До тех самых пор, пока Уолкер с самым невозмутимыми лицом тибетского монаха не вышел на балкон. С ключами. Со всеми имевшимися дублями, предварительно закрыв дверь на оба замка. И... выкинул их прямо так, в неизменном спокойствии и молча. Теперь отсюда, с пятого этажа не центрального спального района, глядя на доступные элементы городского пейзажа с пальмами. Неизменно молча, как и все эти часы, да снова закурив. А куда пропали мобильные телефоны... Уолт потом узнает, может быть. Если спустя время ему станет интересно; вернее, когда понадобится. Ну, вы смотрите, не торопитесь. Наслаждайтесь моментом упадка и разобщенности в космосе.

Смотрите, Уолт даже заметил шевеления вокруг него, перемещения Дика, даже ключи вон рассмотрел, о как. И нет, это совершенно неудивительно: героин не держит вечно, знает ели, со временем вообще почти не держит, а там волей-неволей всё равно придётся и на мир реагировать, и выползать в него изредка, и даже с ним взаимодействовать. Дик, к примеру, за время реагирования-вступления успел сделать несколько затяжек, перекопав в голове тысячу и одну мысль (могилу) ни о чём, но всё о том же, прежде чем фигура ЛаВея также объявилась на балконе. То ли вторую часть космоса случайно чуть не вытолкав, то ли самостоятельно чуть не вывалившись, а ключи всё равно так и полетели вниз. О, несчастному лучше не знать, что ещё (сколько всего) обещало полететь туда в скором времени, насколько это острая, опасная и радикальная ситуация. Дику, впрочем, не до вежливости и не до гуманизма, к которому он склонен более чем. И знаете что? Это достаточно... страшно.

Нет, Уолта он конечно же не боялся. А вот проблем с координацией по обе стороны, когда с такого этажа либо смерть (если повезёт), либо кровать до конца жизни - да, вполне. Но, конечно, мужчина старался стоять на ногах устойчиво, вон, даже вторая шпала не плюхнулся вниз, фактически о него и придержавшись, о него же перед тем и споткнувшись. Как и страшно само по себе то состояние, до круторогого дошёл ЛаВей; его глубина, его... соблазнительная в своей конечности бесцветность. Страшно, правда. Нечего даже скрывать и отрицать столь очевидное. И Дика в этом не обвинить - это нормально. Плохо, если бы наоборот, хоть ситуация всё равно не тянула на нормальность. Весь мир давно не тянул на неё.

Какое-то время так и молчал, ничего не говоря и просто глядя. Руками разве что немного придерживал за предплечья, то ли чтобы не грохнулся, то ли чтобы не грохнуться самому, то ли показывая, что не плоский, то ли подчёркивая свою реальность и присутствие здесь, сейчас, тут. Себя, а не ключей или чего бы то ни было ещё на это слепящем белом свете.

- Знаешь, у тебя холодильники совсем пустые были, - да, вот прямо так. Да, о блядской еде. Почему именно о ней? А, собственно, почему бы и нет? Аргумент. Факт. Право. Тема. Почему нет, в самом деле, почему бы и не о еде. О подавлении внутреннего и непривычности (в таком состоянии и с таким скупым содержанием) глаз напротив умолчим, запихнём поглубже, заглотнём и это, коли сие есть необходимый жизненный навык, без которого, разумеется, никуда. - Не то чтобы я когда-то сомневался в том, что ты тварь из преисподней, но если не человечиной, то даже для тебя это не дело, - он поднял руки до плеч, так на них и оставив. Со всей поддержкой, что был способен выдать и себе позволить. Даже немного уголки губ приподнял, хотя глаза не являлись весёлыми. Они у него в принципе каике-то грустные и мудрые, тяжелые, хоть и полны доброты, а сейчас так... в них слишком. Просто слишком.  - Хочешь, я тебе блины испеку? - вообще-то, Дик неплохо готовил, пускай и не очень широкий перечень блюд. А блины вот у него отменные получались, правда. Такие, блинные. Даже если без клинового сиропа или взбитых сливок поверх, и даже если без клубничного варенья.

Смотрите, всё в порядке. Уолкер очень пытался имитировать, поправлять, заставить казаться, в самом деле приводить к подобному состоянию. В конце-то концов, они и прежде много на чём сидели. Выживали каждый раз. Независимо от того, сидели вместе или порознь, оставались вдвоём и всё преодолевали. Так или иначе. Теми или иными путями. Дик не смел допускать мысли, что в этот раз будет как-то иначе. Это просто крошило изнутри, выбивая даже твёрдую почву из-под ног. Однако, слишком хорошо знал, с чем они теперь имели дело, чтобы сразу прибегнуть к радикальным методам. И блядским вопросам о том, "когда ты ел в последний раз", будучи прижатым о ебаный парапет ебаного балкона на ебаной высоте после того, как тот конец космоса только отошёл от очередного приёма героина, в который его втянула конченая шлюха, а он, конечно же, даже и не думал противиться. Всё в порядке. Правда.

- Белые, - да, важное уточнение. Белые холодильники. Отключенные и пустые, если говорить о еде и их первоначальном предназначении. Хотя от мысли, что они похожи на гробы ещё с юных лет было тяжело отделаться, а сейчас так и подавно. Но нет, валить их на пол и спать внутри Уолкер не собирался. Ну, пока нет. Только как крайнюю опцию. - Снова идиотов недооценивают, вот же подстава с твоей стороны , - а голос между тем невозмутим, словно бы ну и что, что в такой момент да о еде; и что, что идиот. Не о гробах же говорить, в самом деле, или крематории. По хорошему бы приложить ЛаВея мордой к фотографиям гниющих конечностей и далёких от эстетики трупов, и поди вразумило бы. Но поскольку на деле не вразумило, то и попыток искать подобные изображения и презентации мужчина предпринимать не стал изначально. Его мозг, будучи идиотским и очень обеспокоенным, продуцировал много диких, безумных и бестолковых идей, потому Бог с ним. Внимание обращать не стоило, лишь отвлекаться, чтобы не сигануть с балкона самому или не скинуть в лучших порывах и с наилучшими побуждениями лучшего друга. Больше чем друга. Больше, чем брата. Ну, вы знаете.

Уолт и понятия не имел о том, насколько больно делал Дику. Просто тем, что дошёл до такого состояния, что откатился так скоро, что... Дик понятия не имел, от чего и почему именно, как и зачем, Уолт сдался столь быстро, за полгода догнал и опытных, заядлых, так сказать, давних торчков. Всё ли дело в любви? В разочаровании? В чём-то ещё? Нет, без вариантов, ничего хорошего от этой истории Уолкер изначально не ждал, но и от сына Сатаны ждал куда большего. Гораздо большего. Тот слишком сильно горел смертью, чтобы по-настоящему окунуться в самый бесцветный из её омутов. А оно вот как.

И тем не менее, помявшись на балконе ещё какое-то время, снова оставшись наедине с собой и призрачным холодным отпечатком знакомой до боли-обожания высокой фигуры на месте отчалившего ЛаВея, Дик закурил ещё одну сигарету, сделал пару затяжек, прикрыв глаза почти до посинения на какое-то время, а после двинулся обратно в помещение. Перед очами буквально замер взгляд Уолта, и выкинуть его никак не получалось. Уолкер не заслуживал такого. Сам ЛаВей не заслуживал такого, сколько бы церковники и моралисты не считали обратно. В них должно было находиться гораздо, гораздо больше.

"С каких пор ты добровольно подписался на День Сурка", - немым, тупым, повторяющимся, неизменно угрюмо-унылым циклом в голове, раз за разом, но с разными интонациями и громкостью. В никуда, потому что, com'on! И объективное, и субъективное - всё на поверхности, да только каков от этого смысл, каков толк на практике?

А попытаться стоило. Дик нарочно и не очень упускал слишком многое и многих, но Уолт ЛаВей - не то, что он сдал бы кому бы то ни было или чему бы то ни было так просто. С той блядью он хотя бы ощущал себя счастливым, но сейчас... сейчас речь не шла о счастье, вы посморите на него. Что угодно, только не счастье. Не Сид, не Нэнси, даже не Курт.

В дверном проёме, как-то забито скрестив руки, простоял недолго, насупившись. Неизменно: не мешая чужому выбору, подобно самому святому из святых или самому толерантному из толерантных. Насилие, давление - это поступательно, Дику физически сложно пребывать исключительно долго на одной лишь агрессивной волне. По отношению к этому заблудшему - уж точно. Слишком картина вгоняла то ли в ступор, то ли в воспоминания, что мелькали в собственном прошлом, только с переклеенной на месте лица и окружением (мебели). Наваждение, знаете, сладковато-горьковатое на вкус. Мужчина покачал головой, резко-резко, отбросил это всё, даже немного так патлатость сбил (нет), а после просто прошёл туда, где устроил свой караван одержимого, зацикленного сурка.

- Уолт, - не нарушай тишину, собаки сходят с ума, жуют хвосты сами себе, пугаясь формы отбрасываемой тени - вдруг нападёт. Но Уолкер всё же тишину нарушил. Его руки легли на чужие плечи со спины, в то время как сам он склонился и почти присел на корточки, устроив свой подбородок на одном из худосочных плеч. Голову едва склонив, касаясь уха за отросшими и давно не мытыми тёмными волосами. - Ты ещё успеешь, не торопись, - негромко, но достаточно... проникновенно. Вот какими были глаза ЛаВея, если снять с них стекло, то таким же сейчас был голос Уолкера. Хуй, блядь, за что умел и так? А потому что из души, потому что не всё равно. - Давай поговорим, - поглаживая пальцами чужое плечо, скорее даже невыразительно постукивая, почти невесомо, в то время как взгляд скосился на ЛаВея, прежде будучи тупо и глухо, словно не в себе и внутри заперто, уставленным на рассыпанный порошок. Все эти порошки смотрелись почти одинакового. И вели к одинаковому. Только с разным напором. О, кому как не Уолкеру знать. - Расскажи мне что угодно, Уолт. Что хочешь, - он ведь знал, что прежде тот кусок космоса хотел, хоть и не прилагал к этому никаких усилий, заткнусь и отбрасывая собственную потребность получить поддержку и внимание того, кто давно стал частью его жизни. С блядью рядом оно тонуло: слишком много наркотиков, секса и стресса. Теперь ушла блядь, поубавилось секса, остались только наркотики, а стресс... он стал как холодильник, который гроб. Порождался едой - т.е. жизнью - как первичным фактором, от которого не избавиться. Чтобы можно было исправить или обратить вспять при отказе от.

"Просто расскажи мне, что с тобой произошло. Что происходит. И почему ты не сказал, что нуждаешься в отвлечении как никогда. Словно я способен отказать тебе." Да пускай хоть ударится в осуждение и обвинения - это уже будет чем-то.

Это какая-то форсированная драма, вышедшая из под контроля. Так обычно происходило с подростками, что, не ведавших своего счастья или прежних устоев, идут против семьи, пускаются во все тяжкие просто чтобы выразить протест с максимальной показательностью и неистовым надрывом, на деле имея привязку и к семье, и к устоям; в итоге заигрывающиеся настолько сильно, увлекающиеся чересчур, что ПАРАПАМ-БАХ - смерть. Переиграл. Недооценил. Не выкрутился. Не пролетел. Не пронесло. Не сумел вернуться. Будь то фаейршоу, беспорядочный секс, алкоголь, наркотики или азарт - оно всё имело свои границы, свою пограничную зону, за которой скрывались ужасы вседозволенности, отсутствия твёрдой почвы и всякого света. Фонарей не было, указателей не было, а законы, что действовали при границе и в буферной зоне, не действовали. Притяжение не назад, но толчок вперёд, в бездну. А задумывалось-то иначе, чтобы как фейерверк и цветные фонарики. В этом всегда был какой-то посыл, выражение, смысл, демонстрация. И эту самую идею, задумку, главную мысль - её необходимо было сохранить. Как только она терялась, терялся и смысл. Игра переставала быть игрой. Игра становилась человеком, замещала, сжирала все его внутренние ресурсы, после съедала и тело. Человек становился бесконечной непроглядной тьмой, исчезая вовсе. Тогда единственное, что оставалось после него - это лишь решение близких о том, пойти ли следом в попытках найти, а значит и потеряться, или оставить светлой, но поучительной памятью, чтобы посредством боли и сожалений жить дальше.

О том, к какой из категорий относился он сам, Уолкер предпочитал не думать. Не допускать. Слишком циничная рациональность; слишком безошибочная статистика; слишком сильно в этом творческом человеке бытие приземлённым, в отличии от другого конца космоса, что сыграл на лучший манер подросткового непроглядного бунта, будь то хиппи или поп 90-ые.

- Уолт, - тихо. - Уолт, - ещё тише. - Уолт, - это почти эхо, было или не было? - Вся твоя жизнь ничего не стоила? Весь твой огонь ничего не стоил? Вся наша... дружба - этого всего не хватает, чтобы пересилить жаркую каплю дурмана, я полагаю, ты к такому миропониманию пришёл? Этого отчего-то... мало. Так чувствуешь, должно быть, - не отодвигается, ни на что не отвлекается и смотрит в глаза почти неотрывно. Без улыбки, без чего бы то ни было напускного. Провод оголённый, нить почти Геркулеса, казалось, сколько ножниц не заноси, а не порезать... но тут только и было что "казалось", место иллюзий, да? - Но это не так. Я не верю, что ты веришь, и это моя вера. И не только моя. А знаешь, почему? - он прищурился, не отводя взгляда, сойдя на шёпот, собиравший в себе все остатки внимания и не тишины жалкого помещения вечно-шумного Города Ангелов, столицы грехов и порока. - В твоих твоих чёртовых холодильниках, в которых нашлось место лишь для одного вида продукции, теперь снова есть и электричество, и свет, и блядская еда. Ты не сдохнешь от голода, и тебя не придётся укладывать ни в один из них как в гроб, а потом спускать на простынях с балкона, потому что... Ты понимаешь, Уолт? Я заполнил, - нет, мысли ушли не туда, хотя Дик даже ничего ещё не выпил. Просто... дурел. От того, что его предчувствие оказалось верным, от того, что допустил, от того, что Уолт опустился, от того, что ебучий порошок. От того, что даже при всей истине того, что говорил, оно не имело центрального значения: героин не терпит конкуренции, будучи куда более ревнивым и любвеобильными, но исключительно моногамным, чем самая опытная из девиц, чем мет или алкоголь. Он всегда оставлял слишком ничтожные проценты, с концами не отпускал никогда,словно бы ставя на учёт или давая отсрочку, и при встрече с ним не совокупляться было невозможно, позволяя вставлять как, куда и сколько угодно; не библейское, но феерическое, фантастическое чудо должно было произойти, чтобы хотя бы натянуть на него презерватив, не говоря уже о том, чтобы оставить приятным воспоминанием, но любовником-таки прошлого. Потому что реальное - это не синтетика, реальное не блекнет. Тёплая рука всегда будет тёплой рукой, а бьющееся сердце - бьющимся сердцем, и чтобы это ощущать, не надо увеличивать дозу или продолжительность. Это как с музыкой, где вовсе не громкость или частота прослушивания имела значение. Хотя бы она - музыка - Дик искренне верил, сильнее любой монограмности мира. Сильнее даже жизни. Музыка и была жизнью. Не героин. Разве не так, Уолт?

Руки съехали до предплечий, сжав сильнее, не столько больно, сколько с невыносимым, почти трясущимся и подрагивающим отчаянным рвением, злостью и криком. Выразительнее слов, сколько бы таковых, казалось, прямо сейчас не вылилось. Это не то. Это невозможно выразить словами. Возможно ли вообще выразить хоть как-то? Не убирая со своей шеи руки ЛаВея, такой вроде бы живой, но вроде бы и далёкой - как за стеклом, не верившей в собственную реальность - мужчина наклонился чуть ближе. Тоска, тягучая, заунывная и смешивавшая все цвета в непонятную залитую жижу, где преобладал то один, то другой цвет, пока не смешается с этой единой грязной жижей.

- Ты не представляешь, насколько мне тебя не хватает, Уолт.

Кровью брызгая из глаз,
В муке искривляя рот
Ты в первый раз целуешь грязь,
Набирая оборот.

Взгляд немигающий, сам мужчина замер, не двигаясь, подобно коту, увидевшему что-то потустороннее; не с интересом, но с опаской, ожиданием, наблюдением уставившемуся в эту одну точку, когда глаза только и следят за перемещением, если таковое имеется. Замирают уши, усы, даже хвост, как бы кончику такового не охота время от времени вздыматься от напряжения и концентрации. Вот точно также происходило сейчас с Диком. И всё, что было, стекало с его лица в унылую, скорбную, щемящую серость, задевая собой даже какую-то пассивную агрессию.

-- Ты думаешь я не знаю, что такое поцелуй Бога в лоб, касание его тёплым кончиком пальца прямо по чакральному центру, от которого ты опускаешься в облака, полные самого лучшего, что способен только вытащить твой блядский разум? Что это не охуенно, когда старина Элвис своей лунной походкой массажирует тебе мозг, а Купер запускает свою музыку вибрациями прямо под кожу, что может даже показаться, секс нахуй не нужен, и блядь вообще всё может подождать, -- о, ЛаВею ли не быть в курсе очень странной и чудом вынесенной во времени до настоящего истории слишком гнусного и слишком бурного подросткового бунтарства Уолкера? Сколько он всего перепробовал до своих четырнадцати, а сколько всего успел испытать и едва вынырнуть до их встречи в Майями (потому что "труд освобождает", воистину исцеляет, когда лицо в могилу от усталости либо долой с постоянных психоделических подкачек). Своего первого - правду говорят, ничто неспособно героин переплюнуть - прихода Дик никогда не забудет, как и второго, как и третьего. А ещё не забудет, как резко всё перестало иметь смысл, как блядски много стало кругом смертей с трубкой, фольгой, пластмассовой бутылкой или иглами. Потому он здесь и сейчас. Потому не мог осуждать, но мог, желал и уже действовал в попытке не сразу, но всё-таки напомнить об этом и Ла, нахуй сучара, Вею. Ла-ла-ла, ты залупа и пизда. Вей-вей-вей, не шалей. Ду-ду-ду, говно в Аду. -- Нет ничего пиздатее опиума. Ничего, нахуй, нет.

Вот только Уолт обманывал себя. Он, знаете ли, был атеистом, а потому Бог - даже если это опиум - не мог никого поцеловать; его не существовало. Этот мрачный тонкострунный (душа) творец просто забыл, что счастье бывало другим. Что руки могут дрожать от эмоциональной перевозбуждённости, от высшей, буквально выламывающей взбудораженности, что невозможно сравнить ни с какими иными формами что счастья, что возбудителей. Когда звуки вибрациями растекаются по телу, отзываются и отталкиваются от кожи, когда тяжело дышать и кажется, что голову сжали, настолько в ней много всего пьянящего и космического. Забыл, как бывало, скажем, с теми же женщинам (в женщинах, ладно) под кислотой, кокаином или абсентом. Забыл, как клёво бывало лежать на солнце подобно крокодилам, буквально ощущая как таешь и стекаешь на сухую землю Каньона. Это не накрывало в секунду, это не взывало к памяти прошлого, это не порождало идеальные картинки и требовало некоторых затрат, но... чёрт подери, оно было прекрасно, как что-то хорошее среди прогнившего, злого и неприветливого мира. Контраст, стоивший того. Меркло и гасло с точки зрения базового, простейшего опиумного кайфа, но выигрывало на фоне всего остального. Настоящего. Вне пределов головы. И ведь не в бытии человеком дело, понимаете? Хотел бы Уолт убить себя, так сделал бы это проще, давно, даже передозом. А угашиваются и убегают - люди. Не животные и не кто бы то ни было ещё. Он обманывался. Но винить его в этом было глупо. Когда такое, то любой предлог и обвинения неважны, лишь бы оно повторилось. Ведь так?

-- А ты, значит, всё, пошёл по самому простому, чтобы без самовыражения и в блядскую могилу молчком. Прекрасно ложится под концепт поп-культуры и ненужности самой сраной жизни, -- руки резко разжались, перестав ощущать тряску физическую, задержалась лишь фантомная, но её, по собственному само-убеждению, Уолкер быстро сбросил с концов пальцев. Отвёл взгляд, как-то перед собой в никуда, без фокуса и точки в пространстве. Выпрямился. -- Проще всего забыть, что можно иначе, и нихуя не напрягаться; что там иглу в вену вставить, откормленной свинье и то больше усилий надо, чтобы на другой бок перевернуться. Вот только знаешь, эта хуйня тоже предаёт, -- потому что сначала тебе нормально курить, потом ты куришь больше, потом совсем не вставляет, потом ты колешься, потом тебя перестаёт вставлять и это, ты уже нахуй не счастлив, но всё равно колешься. Просто потому что это блядский брак. Моногамность, союз, страдания не сердечные. Был ли ЛаВей моногамным хоть когда-то? Загадочная полуулыбка с оглядки на собравшихся (и усатых). Был. Более чем (глядя на Дика не в чем винить: клин клином, на меньшее не променять, да? Глупая, дегенеративная шутка, увольте нахуй эту жизнь скорее). -- Её не пошлёшь нахуй. Это слишком по-человечески, - и ЛаВей соврёт себе, если скажет, что уже не начал улавливать в своей избраннице запашок грядущего предательства. Не страшно ли ему?

Мужчина кисло усмехнулся и отошёл спиной назад на несколько шагов, после чего повернулся на месте в сторону настенных шкафов и полез за одной из бутылок на полку. Достал, открыл, и стакан себе взял, и сахарка, и зажигалку, и пару ложек, и даже культурно отыскал какое-то подобие пепельницы.

Эгоистично. Как всё-таки эгоистично. Со стороны Уолта в большей степени. Со стороны Дика - с рациональной. Оно не для себя ему надо: если бы сие помогло ЛаВею вытащиться на поверхность из тёплого-уютного, но тянувшего ко дну болота, то мужчина исчез бы из его жизни раз и навсегда, перенеся (или нет) эту боль тоже. Он сильнее, чем многие могли бы подумать или заручиться, что знают. Просто дело в том, что если Дик сего не сделает - не останется - то у Уолта не будет ни единого шанса. Вообще. Они хоть и общий космос, хоть и единая вибрация, а речь все же о взаимодополняемости противоположностей. В лице ЛаВея не только Уолкер, но и весь мир, сама история потеряли бы слишком многое. Творчество, артистизм, музыка - вот эта плоскость, что для Дика самая дорогая, бесценная, важная, осталась бы без очень много. А потому не допустимо. Даже если попытка в пытку, то мужчина попробует. Идиот так идиот, что поделать. Истопчет собственный гуманизм, смирение и буддизм ногам своих же порванных ботинок.

-- Прости, правда. Можешь хоть утопить меня в ненависти за то, что я делаю. Правда, прости, -- где-то из-за спины, проходя мимо и ненадолго задержавшись. Уолт так хочет от него... чего-то не того, что это за гранью бессознательного. Что же, если ему больше хотелось конкретной определённости от героина - Дик мешать, как и всегда, не будет. На сколько там в этой квартире заначки распихано? День, два, три... а дверь закрыта, а телефона нет, а на не пустых как прежде полках теперь дохуя бутылок с высоким градусом да ещё больше обезболивающих, словно кто-то обокрал не одну аптеку. Ну, вы помните, Уолкер знал, с чем предстояло иметь дело, потому... сделал своё "прости" наиболее гуманным. Так сказать, коли ампутировать и оставлять инвалидом, так хотя бы под местной анестезией. Сам мужчина будет рядом всё время. Ненавязчивой звездой со своей траекторией, не вмешивается в планетарную жизнь, в эксперименты на её поверхности, во все эти сложные процессы, однако из-под влияния своего не выпустит. В конце-то концов, Дик же самолично выбросил все ключи нахуй, да? Самому тоже не выйти. Потому послать теперь хуя можно максимум что... в соседнюю комнату. Или на дно бутылки всё в ней же (туда пошлёт себя сам), чтобы не видеть того пиздеца, что... Ай, невозможно не видеть. Даже если по касательной. Хотя и просто по касательной тоже невозможно. Лучше бы тоже угаситься да нихуя этого всего не переживать, не наблюдать и не ломаться.

Просто это рефлекс
Кровью брызгая из глаз,
В муке искривляя рот
Ты в первый раз целуешь грязь,
Набирая оборот.

Взгляд немигающий, сам мужчина замер, не двигаясь, подобно коту, увидевшему что-то потустороннее; не с интересом, но с опаской, ожиданием, наблюдением уставившемуся в эту одну точку, когда глаза только и следят за перемещением, если таковое имеется. Замирают уши, усы, даже хвост, как бы кончику такового не охота время от времени вздыматься от напряжения и концентрации. Вот точно также происходило сейчас с Диком. И всё, что было, стекало с его лица в унылую, скорбную, щемящую серость, задевая собой даже какую-то пассивную агрессию.

-- Ты думаешь я не знаю, что такое поцелуй Бога в лоб, касание его тёплым кончиком пальца прямо по чакральному центру, от которого ты опускаешься в облака, полные самого лучшего, что способен только вытащить твой блядский разум? Что это не охуенно, когда старина Элвис своей лунной походкой массажирует тебе мозг, а Купер запускает свою музыку вибрациями прямо под кожу, что может даже показаться, секс нахуй не нужен, и блядь вообще всё может подождать, -- о, ЛаВею ли не быть в курсе очень странной и чудом вынесенной во времени до настоящего истории слишком гнусного и слишком бурного подросткового бунтарства Уолкера? Сколько он всего перепробовал до своих четырнадцати, а сколько всего успел испытать и едва вынырнуть до их встречи в Майями (потому что "труд освобождает", воистину исцеляет, когда лицо в могилу от усталости либо долой с постоянных психоделических подкачек). Своего первого - правду говорят, ничто неспособно героин переплюнуть - прихода Дик никогда не забудет, как и второго, как и третьего. А ещё не забудет, как резко всё перестало иметь смысл, как блядски много стало кругом смертей с трубкой, фольгой, пластмассовой бутылкой или иглами. Потому он здесь и сейчас. Потому не мог осуждать, но мог, желал и уже действовал в попытке не сразу, но всё-таки напомнить об этом и Ла, нахуй сучара, Вею. Ла-ла-ла, ты залупа и пизда. Вей-вей-вей, не шалей. Ду-ду-ду, говно в Аду. -- Нет ничего пиздатее опиума. Ничего, нахуй, нет.

Вот только Уолт обманывал себя. Он, знаете ли, был атеистом, а потому Бог - даже если это опиум - не мог никого поцеловать; его не существовало. Этот мрачный тонкострунный (душа) творец просто забыл, что счастье бывало другим. Что руки могут дрожать от эмоциональной перевозбуждённости, от высшей, буквально выламывающей взбудораженности, что невозможно сравнить ни с какими иными формами что счастья, что возбудителей. Когда звуки вибрациями растекаются по телу, отзываются и отталкиваются от кожи, когда тяжело дышать и кажется, что голову сжали, настолько в ней много всего пьянящего и космического. Забыл, как бывало, скажем, с теми же женщинам (в женщинах, ладно) под кислотой, кокаином или абсентом. Забыл, как клёво бывало лежать на солнце подобно крокодилам, буквально ощущая как таешь и стекаешь на сухую землю Каньона. Это не накрывало в секунду, это не взывало к памяти прошлого, это не порождало идеальные картинки и требовало некоторых затрат, но... чёрт подери, оно было прекрасно, как что-то хорошее среди прогнившего, злого и неприветливого мира. Контраст, стоивший того. Меркло и гасло с точки зрения базового, простейшего опиумного кайфа, но выигрывало на фоне всего остального. Настоящего. Вне пределов головы. И ведь не в бытии человеком дело, понимаете? Хотел бы Уолт убить себя, так сделал бы это проще, давно, даже передозом. А угашиваются и убегают - люди. Не животные и не кто бы то ни было ещё. Он обманывался. Но винить его в этом было глупо. Когда такое, то любой предлог и обвинения неважны, лишь бы оно повторилось. Ведь так?

-- А ты, значит, всё, пошёл по самому простому, чтобы без самовыражения и в блядскую могилу молчком. Прекрасно ложится под концепт поп-культуры и ненужности самой сраной жизни, -- руки резко разжались, перестав ощущать тряску физическую, задержалась лишь фантомная, но её, по собственному само-убеждению, Уолкер быстро сбросил с концов пальцев. Отвёл взгляд, как-то перед собой в никуда, без фокуса и точки в пространстве. Выпрямился. -- Проще всего забыть, что можно иначе, и нихуя не напрягаться; что там иглу в вену вставить, откормленной свинье и то больше усилий надо, чтобы на другой бок перевернуться. Вот только знаешь, эта хуйня тоже предаёт, -- потому что сначала тебе нормально курить, потом ты куришь больше, потом совсем не вставляет, потом ты колешься, потом тебя перестаёт вставлять и это, ты уже нахуй не счастлив, но всё равно колешься. Просто потому что это блядский брак. Моногамность, союз, страдания не сердечные. Был ли ЛаВей моногамным хоть когда-то? Загадочная полуулыбка с оглядки на собравшихся (и усатых). Был. Более чем (глядя на Дика не в чем винить: клин клином, на меньшее не променять, да? Глупая, дегенеративная шутка, увольте нахуй эту жизнь скорее). -- Её не пошлёшь нахуй. Это слишком по-человечески, - и ЛаВей соврёт себе, если скажет, что уже не начал улавливать в своей избраннице запашок грядущего предательства. Не страшно ли ему?

Мужчина кисло усмехнулся и отошёл спиной назад на несколько шагов, после чего повернулся на месте в сторону настенных шкафов и полез за одной из бутылок на полку. Достал, открыл, и стакан себе взял, и сахарка, и зажигалку, и пару ложек, и даже культурно отыскал какое-то подобие пепельницы.

Эгоистично. Как всё-таки эгоистично. Со стороны Уолта в большей степени. Со стороны Дика - с рациональной. Оно не для себя ему надо: если бы сие помогло ЛаВею вытащиться на поверхность из тёплого-уютного, но тянувшего ко дну болота, то мужчина исчез бы из его жизни раз и навсегда, перенеся (или нет) эту боль тоже. Он сильнее, чем многие могли бы подумать или заручиться, что знают. Просто дело в том, что если Дик сего не сделает - не останется - то у Уолта не будет ни единого шанса. Вообще. Они хоть и общий космос, хоть и единая вибрация, а речь все же о взаимодополняемости противоположностей. В лице ЛаВея не только Уолкер, но и весь мир, сама история потеряли бы слишком многое. Творчество, артистизм, музыка - вот эта плоскость, что для Дика самая дорогая, бесценная, важная, осталась бы без очень много. А потому не допустимо. Даже если попытка в пытку, то мужчина попробует. Идиот так идиот, что поделать. Истопчет собственный гуманизм, смирение и буддизм ногам своих же порванных ботинок.

-- Прости, правда. Можешь хоть утопить меня в ненависти за то, что я делаю. Правда, прости, -- где-то из-за спины, проходя мимо и ненадолго задержавшись. Уолт так хочет от него... чего-то не того, что это за гранью бессознательного. Что же, если ему больше хотелось конкретной определённости от героина - Дик мешать, как и всегда, не будет. На сколько там в этой квартире заначки распихано? День, два, три... а дверь закрыта, а телефона нет, а на не пустых как прежде полках теперь дохуя бутылок с высоким градусом да ещё больше обезболивающих, словно кто-то обокрал не одну аптеку. Ну, вы помните, Уолкер знал, с чем предстояло иметь дело, потому... сделал своё "прости" наиболее гуманным. Так сказать, коли ампутировать и оставлять инвалидом, так хотя бы под местной анестезией. Сам мужчина будет рядом всё время. Ненавязчивой звездой со своей траекторией, не вмешивается в планетарную жизнь, в эксперименты на её поверхности, во все эти сложные процессы, однако из-под влияния своего не выпустит. В конце-то концов, Дик же самолично выбросил все ключи нахуй, да? Самому тоже не выйти. Потому послать теперь хуя можно максимум что... в соседнюю комнату. Или на дно бутылки всё в ней же (туда пошлёт себя сам), чтобы не видеть того пиздеца, что... Ай, невозможно не видеть. Даже если по касательной. Хотя и просто по касательной тоже невозможно. Лучше бы тоже угаситься да нихуя этого всего не переживать, не наблюдать и не ломаться.

Просто это рефлекс
Наш неправильный текст
Или словами что-то сломали
Или соврали без